В столовой за соседним с Соболевым столом сидел Прокопьев, и Константин Романович решил поделиться с ним увиденным.

— Сейчас захожу в столовую, а Веселов уже вытаскивает из кастрюли в тарелку себе куски мяса, которые побольше. И бежать кинулся на обед первым... Ну и нахал!

Последняя фраза Соболева, возмущённого поведением Вити, вновь напомнила Прокопьеву Летнюю дорожную математическую школу в Торошино. Тогда на обеде, после олимпиады, давали каждому по большой конфете. О том, чтобы дали конфеты и гостям, Володя, конечно же, не позаботился, поэтому Гайдман, быстро съев суп и кашу, встал из-за стола и, подойдя к преподавателям ЛДМШ, поинтересовался:

— Лишней конфеты нет?

Одна из девушек, сидящих за преподавательским столом, даже не взглянув на Игоря, отрицательно мотнула головой. Когда же Гайдман вернулся на своё место, чтобы выпить чай «без ничего», девушка повернулась к сидящему рядом Соловьёву и сказала ему про Гайдмана:

— Ну и нахал!

В ответ Соловьёв громко рассмеялся. Потом сделал секунд на десять серьёзное лицо, после чего ещё пару раз гоготнул. Это было похоже на задумавшееся горное эхо...

А вечером среди детей поползли слухи, что в лагерь приедет вокально-инструментальный ансамбль из Торошинского клуба, и под их музыку на веранде третьего корпуса состоятся танцы.

— Ништяк! Отличные пляски сегодня будут, — сказал, узнав эту новость, усатый семиклассник из отряда Соловьёва.

— Точно, — солидно подтвердил плотный мальчик в джинсовом костюме и сплюнул под ноги.

— Вот приедут, а мы их пивом, пивом, пивом! — смачно произнёс ещё кто-то из детей.

Эту странную фразу про пиво Прокопьев с Гайдманом слышали здесь уже не в первый раз, но никак не могли понять её смысл (мысль о том, что дети собираются угощать приезжих музыкантов пивом, Петру казалось весьма нелепой). Потом, правда, семиклассники объяснили недогадливым гостям, что пиво они здесь не пьют, а фраза эта из популярного фильма «Переправа». Правда, фильм этот ни Игорь, ни Пётр не смотрели, да и названия такого никогда не слышали...

Наконец, долгожданные поп-музыканты (дети их называли «попистами») пришли. Вернее, приплыли на лодке с другого берега речки, за два рейса сумев перевезти всю свою аппаратуру и музыкальные инструменты. Игорь по этому поводу даже пропел что-то по-английски то ли про жёлтую реку, то ли про того же цвета подводную лодку, но юмор его оценен не был ни Прокопьевым, ни с томлением ожидавшими танцев школьниками.

Тот показавшийся гостям странным факт, что переправлялись музыканты не по навесному мосту, а на лодке, объяснялся очень просто: как только Пётр приблизился к молодым людям на расстояние два-три метра, его обоняние безошибочно подсказало ему, что если бы «пописты» перебирались по шаткому, почти без перил, мосту, то танцы пришлось бы устраивать не на веранде, а на дне речном, — так сильно от музыкантов несло винным запахом. Ударника из лодки извлекали в прямом смысле этого слова, поскольку сам он никак не мог перейти в вертикальное положение из той позы «калачиком», которую занимал среди барабанов и тарелок.

Через некоторое время аппаратура, гитары и ударные инструменты не без помощи детей были перенесены на веранду. Вокруг «попистов», включающих свою технику и пытающихся её регулировать, сразу же собралась куча детей. Прокопьев заметил, что школьники находились в состоянии благоговейного трепета, ожидая чуть ли ни какого-то чудодейственного ритуала. Правда, после того, как участники Торошинского ВИА с большим трудом выдавили из себя первые членораздельные звуки, собиравшиеся, в основном, в слова с нечётным количеством букв, почти все девочки, находящиеся на веранде, предпочли поскорее её покинуть. Осталась только одна длинноногая девчонка, которая то ли не слышала всех этих слов, то ли, наоборот, давно уже всех их познала.

Двое «попистов», которые были трезвее других, принесли из лодки ударника и водрузили его на стул, сунув в каждую руку по барабанной палочке. Тот почему-то сразу перестал клевать носом и принялся бить по барабанам с таким ожесточением, что вскоре кожа одного из них, издав жалобный звук умирающего барана, порвалась. Сильно удивлённый таким поворотом дел, ударник схватил какой-то провод и принялся его всовывать в образовавшуюся в барабане дыру, по-видимому, спутав свой ударный инструмент с электрогитарой. Однако вскоре эта затея ему надоела, и он стал выбивать на оставшихся барабанах какой-то странный ритм — какую-то смесь двухтактового и четырёхтактового с прорывающимся ужасным звуком тарелок, которые даже не звенели, а жалобно выли, словно ощущая свою близкую кончину вслед за собратом-барабаном.

Один из гитаристов включил усилитель и стал бить по струнам, пытаясь, как он сам сказал, «сбацать что-нибудь попсовое». Но если его музыку и можно было назвать популярной, то таковой она могла быть разве что среди мигающих чем-то там обитателей созвездия Тау-Кита.

Реакция детей на всё это была трудно опиисываема. В их глазах застыли восхищение, удивление, даже какое-то благоговение. И весь их облик говорил о том же. Короче говоря, они увидели своих кумиров. Более того, Прокопьеву показалось, что почти все они наконец-таки дождались того, за чем и приехали в ЛДМШ.

Наконец, все гитаристы «настроили» свои гитары, а ударнику после многочисленных неудачных попыток всё-таки повезло, и он принял положение неустойчивого равновесия. В этом ему явно помогал большой барабан, за который он цепко держался одной рукой. Зрители ждали первых аккордов, ждали столь желанного концерта. Но случилось неожиданное. На веранду прибежала какая-то странно одетая растрёпанная женщина, тоже изрядно выпившая, и принялась материться. Появившиеся было девочки вновь убежали, не пожелав выслушивать все те слова, которые только что слышали от музыкантов. Пётр заметил, что на этот раз покинула веранду и длинноногая девчонка, которой, кажется, стало просто скучно.

Исчерпав свой весьма богатый запас матюков, женщина стала кричать на «попистов», чтобы те вернули немедленно аппаратуру, которую украли. Музыканты отвечали ей примерно на том же языке с употреблением того же набора слов с нечётным количеством букв, но делали это явно на более высоком уровне: неизбежно к каждому многоэтажному мату, вылетавшему вместе с порцией слюны из уст этой дамы, они умудрялись пристроить ещё пару-тройку этажей и отправляли всю эту многоярусную конструкцию обратно. Минут через десять их оживлённого и весьма колоритного диалога, из которого даже опытные восьмиклассники почерпнули много нового и передового из области «живого русского языка», Прокопьев, наконец, догадался, что эта женщина — по-видимому, сторож Торошинского клуба, которую парни каким-то образом обманули, после чего стащили из клуба аппаратуру и музыкальные инструменты.

А Игорь в это время играл в футбол, на котором были все преподаватели ЛДМШ, так что Прокопьев являлся единственным трезвым взрослым свидетелем происходящего. Он стоял на веранде и с интересом, впрочем, как и все присутствующие здесь дети, наблюдал бурно разворачивающуюся подготовку к выступлению торошинского вокально-инструментального ансамбля. После явно неудачных попыток воздействия на «попистов» словом женщина перешла к делу: подскочила к одному из музыкантов и стала размахивать кулаками перед самым его носом. Тому, видимо, не понравилось наблюдать столь близко негармонические колебания кулаков, и он стал угрожающе на неё надвигаться, оттесняя в угол веранды. Там он схватил её за плечи и стал что-то негромко выговаривать. Изредка доносящиеся слова были столь нецензурными, что даже некоторым мальчикам стало неудобно, и они отвернулись, хотя по-прежнему старались не пропустить ни одного слова.

В угол, где происходила беседа музыканта со сторожем, по синусоиде направился другой «попист», приговаривая:

— Я тебе сейчас помогу, я сейчас, я сейчас...

В углу началась настоящая драка. Мат становился всё отборнее, намерения «попистов» всё прозрачнее. Неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы на веранду не примчалась запыхавшаяся заведующая клубом.

— Вы меня опозорили на весь посёлок! — закричала она, едва переведя дух. — На глазах всего Торошино... Нахалы! Я милицию вызову, составлю акт... Вы у меня за всё платить будете! Это надо же! Когда в посёлке Алексей Трофимович... Ну, я вам этого не забуду. Вы у меня больше ничего никогда не получите! Я милицию сейчас вызову... Нажрались пьяные и...— Дальше последовал мат, также весьма высокой пробы. — Я бы вас таких даже в клуб не пустила, а вы к детям пошли, в лагерь. Не стыдно? Нахалы! А тебе, Вовка, это дорого обойдётся, б... ты этакая! Ну-ка, разбирайте аппаратуру — и в клуб!

Драться с заведующей у «попистов» духу уже не хватило, поэтому они просто повернулись к ней спиной.

— Ах так! — вспыхнула заведующая и стала выдирать из усилителя все торчащие провода, хватать барабаны, гитары и вытаскивать их на улицу.

Музыканты по-прежнему стояли, стыдливо отвернувшись от заведующей. Только лишь ударник как сидел на своём стуле, так и продолжал сидеть — видимо, его желание встать не соответствовало возможностям этого.

— Нахалы, — приговаривала женщина, продолжая демонтаж аппаратуры, — припёрлись пьяные... Эти дети вообще не танцуют, нужна им ваша... музыка!

Сразу же после столь яркого определения несостоявшейся музыки Прокопьев услышал рядом с собой негодующее мычание какого-то семиклассника.

— А что, танцуете? — спросил он возмущённого мальчика.

— А то как же! — с обидой в голосе ответил тот.

— Все танцуете? — искренне удивился Пётр.

— Все! — гордо ответил другой семиклассник, стоящий рядом. — А как же иначе?! — произнёс он примерно с той интонацией, с которой пионеры отвечают: «Всегда готов!»

Тут ударник наконец-таки слез со стула, который из-под него пыталась вытащить заведующая, и, ужасно качаясь, подошёл к двум мальчикам, стоящим рядом с Прокопьевым.

— Прикурить... будет... спичка, — пробормотал он, обращаясь к тому, который гордо сообщил Петру, что в ЛДМШ танцуют все.

Удивившись, что у мальчика спичек нет, ударник перевёл свой взгляд на Петра.

— Прикурить...

— Нет! — громко ответил Прокопьев и широко развёл руки.

— А кто это? — спросил ударник мальчиков, тыча пальцем в Петра. Но тут же, пошатнувшись, видимо, забыл о своём вопросе и обнял другого семиклассника. — А у меня есть бутылка... «Экстра», начатая...,  — громким шёпотом доверительно сообщил он мальчику. — Мы сейчас с тобой...

Мальчик, не зная, что ответить, смотрел то на «пописта», то на Прокопьева. Но тут к музыканту подошёл какой-то паренёк из ЛДМШ и дал ему вожделенную коробку спичек.

— Во..., хорошо, — выдавил ударник и с явно выраженным на лице блаженством закурил.

Но, сделав две-три затяжки, вдруг испуганно выбросил сигарету и, пробормотав что-то про тётю, кинулся прятаться за стоявший рядом щит с надписью: «Ученье — свет, неученье — тьма».

Прокопьев обернулся и увидел, что по тропинке к корпусу идут три женщины из персонала, обслуживающего лагерь. Увидев их, «пописты» очень бодро ретировались, а унылые дети, лишённые танцев под торошинский ВИА, уныло побрели в свои палаты.

* * *

Следующий день ЛДМШ был последним. Среди преподавателей и детей зрело смутное беспокойство.

— Как бы мы не остались здесь навечно, — торжественно сказал гостям Соловьёв.

— А в чём дело? — поинтересовался Игорь.

— А дело в том, Игорь, — пояснил Соловьёв, — что ночью сюда придут местные, и, может быть, будет драка. Вот в прошлом году директору лагеря всадили нож в спину, после чего его отношения с местными были очень хорошими. Но сейчас он уехал в санаторий, так что наши дела плохи. Запасайтесь на ночь тяжёлыми предметами...

— Да на фиг это надо! — возмутился Игорь. — Поехали отсюда днём сегодня, и всё тут. Во сколько львовский поезд идёт?

— Там посмотрим, — неопредёлённо отозвался Прокопьев.

С одной стороны, ему, конечно, хотелось пробыть здесь до завтрашнего дня, так как интуитивно он ждал от последней ночи чего-нибудь интересного. Видимо, Прокопьев и сам не мог бы чётко ответить, в предвкушении чего же именно он хочет остаться в лагере. Но уезжать ему совершенно точно не хотелось! С другой стороны, связываться с местными, многие из которых будут держать, как он полагал, в карманах ножи, ему тоже очень не хотелось. Если бы всё это происходило в Сланцах, где у Петра было много знакомой шпаны, то это ещё куда бы ни шло, но здесь, в Торошино...

Ни слова не говоря, Прокопьев быстро пошёл в сторону. Сделав шагов десять, резко повернулся и также быстро снова подошёл к Гайдману.

— Так..., я думаю, что можно остаться, — произнёс он медленно и уверенно.

Уверенность своего старшего друга передалась Игорю, и он тоже стал смотреть на ситуацию более оптимистично, даже с некоторым юмором:

— Вот похоронят нас здесь, потом прах перешлют на родину, — пошутил он.

— Так может быть! — совершенно серьёзно отреагировал на это Соловьёв. — Я вам могу по секрету сказать, что сейчас идут переговоры о том, чтобы нас в последнюю ночь охраняли.

При этих словах Игорь почему-то представил милиционеров, сидящих на тачанке с пулемётом, дуло которого направлено в сторону ЛДМШ.

— Кто это нас будет охранять? — спросил он у Соловьёва, улыбаясь несколько ехидно. — Милиция, что ли?

— Да нет... Милиция-то в Торошино очень плохая, но неподалеку расположены две десантные части: одна из них обычная, другая — диверсионная. И вот начальство договаривается о том, чтобы они ночью оцепили наш лагерь.

— Ого! — Игорь даже присвистнул от удивления. — Да на фиг нам всё это надо, — вновь возмущённо заговорил он. — Давай быстрее сваливать отсюда, — вновь повторил он своё предложение Петру.

Но Прокопьев в ответ только пробормотал что-то мало понятное и стал смотреть на облака, словно выискивая среди них десантников с парашютами...

* * *

Среди детей тоже чувствовалось нарастающее беспокойство. Но было оно несколько иного плана. Их совершенно не волновало столь встревожившее Гайдмана сообщение о том, что ночью могут пожаловать страшные гости из Торошино. Скорее наоборот: Соловьёв рассказал Петру с Игорем, что несколько восьмиклассниц гуляют с местными парнями. Причём слово «гуляют» Володя произнёс с таким выражением, что Прокопьев воскликнул то ли с возмущением, то ли с восхищением:

— Ничего себе! Какие девочки! Гуляют!

— Ясно, какие девочки, — глубокомысленно отозвался Игорь и с сожалением причмокнул. Впрочем, возможно, Петру лишь показалось, что с сожалением.

Соловьёв рассказал своим гостям историю о том, что вчера одна из девочек ушла из лагеря с местными сразу после ужина, а вернулась лишь часа в три ночи. Прокопьева очень удивило столь спокойное отношение к этому событию как Соловьёва, так и вообще преподавателей ЛДМШ. Он даже хотел поначалу высказать свои соображения по этому поводу хотя бы Петру, но потом решил, что какими бы странными ни казались ему нравы ЛДМШ, вопросы воспитания — это всё же дело преподавателей этой странной Летней школы. Впрочем, даже если бы Пётр заговорил об этом с Владимиром Николаевичем, то результат был бы вполне предсказуемым — Соловьёв ответил бы, по всей видимости, в своём стиле: «Вот возьми, Петя, скажи об этом сам на педсовете». Но Петр понимал, что тут он только гость, и воспитывать воспитателей ЛДМШ — совсем не его дело.

— А ещё, — восторженно добавил Соловьёв, — дети собираются набить преподавателей в последнюю ночь подушками. Здорово? Да, Петя?

Трепетно относящийся к русскому языку Пётр не удержался и заметил, что «набить» как раз можно подушки (например, пером), а преподавателей дети собираются, видимо, просто побить. В ответ последовало знаменитое соловьёвское «гы-гы-гы».

— Пётр Степанович — знаток русского языка, — без тени иронии сказал Володя. — Как здорово!

Эх, знали бы гости, что осуществление своих планов «дорожные» юные математики начнут с гостей...

Когда Гайдман с Прокопьевым играли на веранде в теннис, к Игорю сзади подошёл Шустрый — тот самый усатый семиклассник, который вчера с таким нетерпением ожидал начала «плясок». В руке за спиной он держал подушку. И прежде чем Прокопьев успел сообразить, что всё это значит, Шустрый огрел этой подушкой сзади Гайдмана, да так сильно, что у того выпала из рук ракетка.

— Тащи его в палату! « давясь от смеха, закричали дети, находящиеся на веранде.

Шустрый, схватив Игоря сзади за пояс, приподнял его с уверенностью штангиста и потащил по направлению к палате мальчиков. Гайдман делал героические попытки освободиться, но потуги эти были столь же отчаянны, сколь и безуспешны. Потом-то Володя рассказал, что Шустрый — потому и Шустрый, что занимается борьбой, уже несколько лет посещая спортивную секцию. Но беспомощно барахтающийся в его «объятиях» Гайдман всего этого, конечно же, не знал...

В палате уже поджидали вооружившиеся подушками семиклассники. Как только Шустрый затащил Игоря в спальню, дети принялись старательно молотить его подушками не только по мягким местам, предназначенным именно для этого, но и по голове, и по спине. К счастью, Игорю удалось завладеть оружием противников — вырвать подушку у нападавшего. Мальчик этот, правда, был очень возмущён неэтичностью приёма Гайдмана:

— Так нечестно! — закричал семиклассник с обидой в голосе.

— Честно! — крикнул в ответ Гайдман и нанёс ему сокрушительный удар, от которого тот бухнулся на чью-то кровать.

Игорь то атаковал, то вновь переходил к обороне, постепенно передвигаясь к выходу из палаты. Когда он увидел, что путь свободен, стремительно выскочил из спальни, метнув со всей силы уже не нужную ему подушку всё в того же семиклассника, и тот вновь грохнулся на кровать.

— У-у-у, гад! — это самое приличное, что раздалось вслед исчезавшему Гайдману.

Вторым на очереди был, видимо, Прокопьев. Но фактор неожиданности на этот раз не сработал: когда его сзади схватили, он уже был готов к этому и весьма быстро освободился от нападавшего. Однако Пётр решил, что «врагам» нужно отомстить и, сбросив куртку, ринулся в палату семиклассников, куда его так настойчиво «приглашала» зайти компания возбуждённых школьников. Первым делом он сцепился с Шустрым, который через минуту оказался лежащим на полу между кроватями. Вырваться Шустрый не мог. И мешал этому даже не столько Прокопьев, лежащий на нём, а слишком узкий промежуток между кроватями. И это радовало Петра. Куда меньше положительных эмоций приносил ему град ударов, которые он получал по всем своим мягким и твёрдым местам от семиклассников, с удовольствием бьющими его подушками. Вскоре удары стали столь болезненными, что выносить их далее Петр уже не смог.

— Всё! Хватит его бить! — неожиданно для всех отдал приказ своим «войскам» Шустрый.

Команда на прекращение атаки объяснялась просто: от столь сильных ударов подушками по Прокопьеву стало доставаться и лежащему под ним Шустрому — его голова в такт ударам стала стукаться об пол, что ему, ясно, не понравилось.

Бой прекратился. Довольные его участники плюхнулись в кровати. Все были взмокшими от пота, раскрасневшимися, тяжело дышавшими и ужасно довольными. Но отдых длился не долго. «Войска» Шустрого были подняты по тревоге — на веранде появился Соловьёв.

Через несколько секунд Владимира Николаевича усадили на кровать, и на его голову посыпались яростные удары собственных учеников. Били они его так старательно, так добросовестно и тщательно, что сомневаться не приходилось — никаких сыновних чувств к Соловьёву они не испытывали. Когда Владимир Николаевич выходил из палаты, он чуть не плакал...