В той же электричке, где ехала Крылова Таня с мамой, в соседнем вагоне сидели двое мальчиков из Луги — Рябинин Слава и Акимчук Серёжа. Они направлялись в Летнюю школу одни, без родителей, бабушек и дедушек. А место мамы на противоположной скамейке занимали два увесистых ананаса, пакет клубники и гитара, вся обклеенная «переводками» — картинками с изображением ослепительно улыбающихся красавиц.

На гитаре играл только Серёжа. Слава этому тоже не прочь был научиться, но у него всё никак не хватало времени, хотя возможности были большие — его старший брат играл на соло-гитаре в вокально-инструментальном ансамбле «Ритм», выступающем в ленинградском ресторане «Балтика».

Не было времени из-за его увлечения литературой. Только за июнь Рябинин прочитал собрание сочинений Стендаля в пяти томах. Роман «Красное и чёрное» ему настолько понравился, что Слава решил во что бы то ни стало изучить французский язык, чтобы прочесть это произведение в оригинале, на языке автора. Его нисколько не смущал тот факт, что изучать язык придётся самостоятельно (в школе Рябинин учил английский): он уже достал учебник французского языка для начинающих, два русско-французских разговорника и сумел выучить несколько французских фраз, которые старался вставлять в разговор при малейшей возможности.

Впрочем, если возможности не было, Славу это не смущало. «Се ля ви», — отвечал он классному руководителю, когда та удивлялась начитанности семиклассника Рябинина. «Се тре бьен, ки фини бьен», — говорил он, как ему казалось, с истинным французским выговором и тут же пояснял открывшим рты девчонкам: «...что в переводе с французского — всё хорошо, что хорошо кончается». Кто-то из девчонок охал от изумления и открывал рот ещё шире, кто-то вертел пальцем у виска и говорил, что Рябинин — дурак.

Книг в семье Рябининых было много: два книжных шкафа, целиком заполненные собраниями сочинений Ленина, Маркса, Энгельса; полки с трудами классиков отечественной и зарубежной литературы; громадный шкаф, заполненный книжками в ярких красивых обложках, — фантастика и приключения; несметное количество произведений современных советских поэтов и прозаиков. И, естественно, мальчик с раннего возраста полюбил чтение. Всё содержимое шкафа с приключенческой литературой было прочитано уже к концу шестого класса. Затем последовали А. Дюма, Э. Золя, В. Гюго... И вот новое страстное увлечение — французская литература, точнее, её реалистическая школа. Десятки книг, «проглоченных» вечерами и ночами.

Сергея же литература интересовала, мягко говоря, мало. Знакомство с нею ограничивалось, как правило,
программными произведениями. Конечно, «Трёх мушкетёров», «Девяносто третий год» и «Двадцать лет спустя» он тоже прочёл, но на этом его знакомство с французской литературой и закончилось. «А зачем? — говорил он Славе. — Чушь это всё какая-то. Скучно!»

Зато Акимчука привлекала музыка. Но не всякая. Минут через пять после начала любого классического произведения Сергей засыпал. А вот от поп-музыки был без ума. По первым звукам он мог отличить «Queen» от «Grand Funk» и, не задумываясь ни на мгновение, назвать всех пятнадцать участников группы «Кровь, пот и слёзы». Серёжиным сверстникам нравились «Самоцветы», «Поющие гитары», а у него все ленты к старенькому магнитофону «Астра-2» были сплошь заняты записями «The Beatles», «Led Zeppelin», «Deep Purple», «The Rolling Stones» и многих других англоязычных исполнителей. Правда, иногда многоголосый вой и крик, вырывающийся из динамиков, сменялся надрывным хрипом Владимира Высоцкого — он Сергею тоже нравился, затем начинал визжать Ян Гиллан...

Соседи неоднократно жаловались на Серёжу его матери. Та пыталась повлиять на сына (даже возила его на концерты в ленинградскую филармонию), но бесполезно — через несколько минут сын сладко спал и под музыку Чайковского, и под бетховенский «стук судьбы в дверь». Поэтому мама обрадовалась, узнав, что Серёжа получил приглашение в Летнюю математическую школу. Она уже приготовилась к длительным уговорам, разъяснениям необходимости и важности поездки в ЛМШ, но Сергей сам заявил, что хочет туда ехать.

У него были определённые успехи в математике. Можно даже сказать, что она нравилась Акимчуку (уж во всяком случае, больше, чем литература!), но заниматься в Выборге математикой Сергей вовсе не собирался. У него была с собой гитара, три рогатки с запасом бинтовой резины, красный фосфор и бертолетова соль, три коробки спичек и две пачки сигарет «Ленинград». И, конечно же, самое главное — несколько тюбиков зубной пасты «Лесная».

С различными применениями зубной пасты он познакомился в пионерском лагере «Огонёк», в котором был после пятого класса. Тем летом его родители, геологи по профессии, уехали в поле на два месяца и обрекли сына на пребывание в лагере в течение двух смен. Ехать совсем не хотелось, но куда деваться!

Пятиклассников, кроме Акимчука, в «Огонёк» приехало четверо, шестиклассников — всего двое, а потому всех их определили в отряд семиклассников. Серёжа Акимчук был тогда тихим и скромным мальчиком, по виду которого сразу же можно было определить, что он из тех, кто выполняет советы мамы и папы. И он был очень удивлён, когда Борька — долговязый семиклассник, которого Серёжа принял сначала за девятиклассника, — протянул ему начатую пачку «Авроры».

— Закуривай, хударь, — сказал Боря и элегантным щелчком по дну коробки выдвинул одну сигарету.

— Я не курю, — вместо этого сказал Серёжа. Но всё равно покраснел и потёр переносицу. Он всегда её тёр, когда волновался.

— Я пробовал в четвёртом классе, — тихо произнёс Серёжа, ещё больше краснея.

Что такое сига и папира — он тоже не знал, хотя эти слова, в отличие от «хударя», ему не показались неприличными. Просто он подумал, что вряд ли свёрнутая в трубочку газету, которую он в четвёртом классе поджигал с одного конца, а другим засовывал в рот, могла носить имя «сига» или «папира».

— Тогда кури! — Борька вынул сигарету и ткнул её Серёже в рот. Тот, не ожидая этого, инстинктивно её выплюнул. И сразу же наступила тишина. Стоявшие вокруг мальчишки замерли. Они смотрели то на Борьку, то на лежащую на полу сигарету, то на испугавшегося Серёжу.

— Подними, — тихо произнёс Борис.

А Серёжа будто онемел — ни руки, ни ноги не шевелились. Только сердце лихорадочно билось. Было страшно.

— ... дать? — спросил Борька.

Это слово Серёже было знакомо. Да и выражение «дать ...» он тоже хорошо понимал. Поэтому оцепенение сразу прошло. Он нагнулся, поднял сигарету и засунул её себе в рот.

— Держи, — Борька протянул ему спичечный коробок.

Пятеро семиклассников, стоящие рядом, с интересом наблюдали за происходящим, посмеиваясь и отпуская реплики, которыми подбадривали Сергея. Акимчук вынул сигарету, взял её двумя пальцами. Зажёг спичку, поднёс её к концу сигареты и стал поджигать, как год назад самодельную газетную папиросу.

— Ну и скворец!.. В рот возьми! — Серёжа выполнил указание. — А теперь затянись.

Акимчук втянул в себя дым. Его вид — с раздутыми щёками, торчащей изо рта сигаретой, с выпученными от страха глазами — был так комичен, что все скорчились от смеха. Серёжа, воспользовавшись этим, вынул сигарету изо рта и выдохнул дым.

— Вдохни..., вдохни в себя, — всё ещё заливаясь смехом, еле выговорил Борька.

Серёжа уже смелее затянулся, проглотил порцию горького дыма. Всё вокруг поплыло, перевернулось и заплясало; Серёжа закашлял, на его глазах выступили слёзы...

А когда в пионерском лагере «Огонёк» объявили отбой, началась вторая стадия перевоспитания Акимчука. Сразу же, как только вожатые пожелали им спокойной ночи и ушли из палаты, Борис произнёс:

Из угла палаты сначала раздался скрип кровати, а затем — ломающиёся мальчишеский голос:

— Встречаются два мужика, значит... Один и говорит: «Вчера я зашёл к своей бабе. Гляжу — она лежит в кровати без сознания. Я сразу и усёк, что она отравилась вишней». Второй его спрашивает: «А как ты догадался?» Мужик и отвечает: «Я одеяло поднял, а там косточки вишнёвые валяются». Тогда второй мужик говорит: «А я когда увидел, что моя без сознания лежит, понял, что она автобус съела». «Как это?» «А я заглянул под одеяло, а там шофёр лежит».

Все начали хохотать, пуще всего — сам рассказчик Вася Борзов, по прозвищу Борзой.

— Компо-о-от, — похвалил Борька. — А теперь ты, скворец.

Глаза у Серёжи были закрыты, но он сразу же понял, что сказано это ему. Он уже смирился, что две лагерные смены ему придётся быть «скворцом».

— Валяй, валяй. Живо! — Борис был непреклонен.

В палате воцарилось гробовое молчание.

А утром, проснувшись, Сергей почувствовал на лице какую-то корку. Потрогал, посмотрел на палец — что-то белое. Подошёл к зеркалу в умывальной комнате. Это было ужасно: всё его лицо было разрисовано зубной пастой. На носу — лепёшка, на щеках — решётки, на лбу — полосы и крестики. Серёжка заплакал...

Теперь же, по дороге в ЛМШ, лежащие в чемодане тюбики пасты придавали Акимчуку Сергею уверенность, что скучать в математической школе он не будет, по крайней мере, — ночью. Вот он научит этому искусству Славку, который ещё ни разу не был в лагерях, и тогда они... Сергей даже зажмурился от предвкушаемого удовольствия.

Разность характеров Акимчука и Рябинина была видна даже по их внешности: небольшого роста, с короткой стрижкой, в школьном костюмчике, Славик резко контрастировал с высоким Сергеем, светлые жёсткие волосы которого, непозволительно длинные для семиклассника, делали его старше на год-два. Да и одежда у Сергея была вызывающей: потёртые джинсы с наклейкой «Love me», широкий кожаный ремень с разъярённым быком на пряжке, белая футболка, на которой изображены несколько длинноволосых парней и большими красными буквами написано «Rolling The Stones».

Собственно говоря, Акимчук и Рябинин не были друзьями. Правда, класса до шестого они вместе ходили в кино, играли в футбол, рыбачили, но эти контакты быстрее объяснялись близостью расположения их домов, нежели схожестью интересов и взглядов. А потом и встречаться они стали только в школе. Далёк и непонятен был для Серёжки этот влюблённый в литературу и математику отличник Рябинин...

Акимчук взял гитару за гриф и положил её себе на колено.

— Что-то скучно стало, — зевая, сказал он и ударил по струнам. Вагон заполнили громкие, резкие аккорды. Серёжа запел: «Возле города Пекина ходят-бродят хунвейбины, и старинные картины трали-вали хунвейбины...»

Славик по-девчоночьи хихикнул, посмотрел на сидящего напротив мужчину в очках и тут же отвернулся к окну, а Серёжа продолжал петь так нравящуюся ему песню Высоцкого. Когда он дошёл до места, повествующего, что же именно «неприличное на язык ко мне просится», сидящая рядом с ним старушка поджала губы, и, запыхтев, как паровоз, встала и перешла в другой конец вагона, а мужчина сказал:

— Нехорошо, молодой человек! Нехорошо!

Акимчук хмыкнул, но петь всё же прекратил. Он раскрыл свой чемодан, достал начатую пачку сигарет и, вперив в мужчину сверлящий взгляд своих голубых глаз, предложил:

— Курите?

Теперь уже хмыкнул мужчина, а Сергей, поймав выбитую из пачки сигарету, чиркнул спичкой о джинсы и закурил. Курил он профессионально: затягивался так глубоко, что поднимались плечи, а дым медленно сцеживал сквозь зубы. Когда сигарета была почти докурена, мужчина в очках смущённо, словно извиняясь, произнёс:

— А курить в вагоне нельзя, молодой человек... В тамбур выходить надо...

— Глупости, — пробормотал Сергей и вновь взял пачку. Повертев в руках, положил её обратно. Подёргал струны...

— Скука...